Шмелев за карасями читать краткое содержание. "За карасями" И.С

Читаю рассказы Ивана Сергеевича Шмелева. В гимназические годы он не раз видывал Антона Чехова, популярного сотрудника «Стрекозы» и других осколочных изданий. На детских впечатлениях и основаны его «чеховские рассказы». Один из них воспроизводит картинки с берегов пруда в московском Мещанском саду: ужение рыбы. Написано ароматно, сочно, пальчики оближешь. Но какая разница в восприятии детства! Чехов признавался: в детстве у меня не было детства. У Шмелева – напротив - апология счастливых дней младенчества.
В произведениях Шмелева как бы открывается исток собственно-чеховского рассказа «Мальчики»: дети начитались романов про индейцев и собираются бежать в Америку. Собственно, можно ли это считать «истоком»? Шмелев художнически моделирует житейскую ситуацию, от которой мог отталкиваться Чехов при работе над своей вещью. Юные рыболовы ловят карасей, чтобы после сушки перемолоть их в рыбную муку - пеммикан. Подчеркиваю: все это «как бы».
«Смотрим из-за берез: сидит - покуривает, удочки на рогульках, по обе стороны. Женька шипит: «Пощупаем, не браконьер ли?» Но тут незнакомец поднимается, высокий, голенастый, и - раз! Тащит громадного карасищу, нашего, черноспинного, чешуя в гривенник, и приговаривает баском таким: «Иди, голубчик, не упирайся»,- спокойно так, мастера сразу видно. И кому-то кричит налево: «Видали, каков лапоток?» А это, сбоку, под ветлами, Кривоносый ловит, воспитатель училищный. А незнакомец на кукан карася сажает, прутик в рот карасю просунул, бечевочку под жабры, а на кукане штуки четыре, чисто подлещики <…> И Кривоносый тащит - красноперого, золотого, бочка оранжевые, чуть с чернью. А карасище идет, как доска, не трепыхнется. Голенастый, в чесучовом пиджаке, в ладоши даже захлопал: «Не ожидал, какое тут у вас рыбье эльдорадо! Буду теперь захаживать». Смотрим - и на другой удочке тюкает, повело <...> А незнакомец выволок золотого карасищу, обеими руками держит и удивляется: «Не карась, золотая медаль!» Сердце у нас упало. А Кривоносый орет: «А у меня серебряная, Антон Павлыч!..» А незнакомец опять золотого тащит...- и плюнул с досады в воду: плюхнулся карасище, как калоша. <…>
Подошли поближе, уж невтерпеж, Женька рычит: «А, плевать, рядом сейчас закину». Смотрим...- чу-уть поплавок ветерком будто повело, даже не тюкнуло. Знаем - особенное что-то. И тот сразу насторожился, удочку чуть подал,- мастера сразу видно. Чуть подсек - так там и заходило. И такая тишь стала, словно все померли. А оно - в заросли повело. Тот кричит: «Не уйдешь, голуба... знаю твои повадки, фунтика на два, линь!..» А линей отродясь тут не было. Стал выводить...- невиданный карасище, мохом совсем зарос, золотце чуть проблескивает. А тот в воду ступил, схватил под жабры и выкинул - тукнуло, как кирпич. Кинулись мы глядеть…
Голенастый <…> на нас прищурился и говорит Кривоносому, прыщавому, с усмешкой: «Мещане караси у вас, сразу вид¬но!» А Кривоносый спрашивает почтительно: «Это в каком же смысле... в Мещанском пруду-с?» А тот смеется, приятно так: «Благородный карась любит ловиться в мае, когда черемуха... а эти, видно, Аксакова не читали». При¬ятным таким баском. Совсем молодой, усики только, лицо простое, словно у нашего Макарки из Крымских бань.
<…> Размахнулся Женька - «дикобразово перо» в самом конце и зацепилось, мотается, а мотыль-наживка над са¬мой водой болтается. <...> Незнакомец <…> поглядел на нашу беду и говорит: «Не снять. У меня запасная есть, идите на ваше место,- и дает Женьке леску, с длинным пером, на желобок намотано... - Всегда у нас, рыболовов, когда случится такое...- потрепал Женьку по синей его рубахе, по «индейской».- Уж не сердитесь...» Женька сразу и отошел. «Мы,- говорит,- не из жадности, а нам для пеммикана надо». - «А-а,- говорит тот,- для пеммикана... будете сушить?» -«Сушить, а потом истолкем в муку... так всегда делают индейцы и американские эскимосы... и будет пеммикан».-«Да,-говорит,-понимаю ваше положение. Вот что. Мне в Кусково надо, карасей мне куда же <...> возьмите для пеммикана». Вынул портсигар и угощает: «Не выкурят ли мои краснокожие братья со мною трубку мира?» Мы курили только «тере-тере», похожее на березовые листья, но все-таки взяли папироску. Сели все трое и покурили молча, как всегда делают индейцы. Незнакомец ласково поглядел на нас и сказал горлом, как говорят индейцы: «Отныне мир!- и протянул нам руку. Мы пожали, в волнении. И продолжал:- Отныне моя леска - твоя леска, твоя прикормка - моя прикормка, мои караси - твои караси!»- и весело засмеялся. И мы засмеялись, и все закружилось, от куренья.
Потом мы стали ловить на «нашем» месте. <…> Наш «бледнолицый брат» < …> говорил: «Как жаль, такое чудесное «дикобразово перо» погибло!» -«Нет, оно не погибнет!» - воскликнул Женька, снял сапоги и бросился в брюках и в синей своей рубахе в воду. Он плыл с перочинным ножом в зубах, как всегда делают индейцы и эскимосы, ловко отхватил ветку и поплыл к берегу с «дикобразовым пером» в зубах. «Вот!- крикнул он приятному незнакомцу, отныне - брату,- задача решена, линия проведена, и треугольник построен!- Это была его поговорка, когда удавалось дело.- Мы будем отныне ловить вместе, заводь будет расчищена!» Брат бледнолицый вынул тут записную книжечку и записал что-то карандашиком. Потом осмотрел «дикобразово перо» и сказал, что заведет и себе такое. Женька, постукивая от холода зубами, сказал взволнованно: «Отныне «дикобразово перо» - ваше, оно принесет вам счастье!» Незнакомец взял «дикобразово перо», прижал к жилету, сказал по-индейски: «Попо-кате-петль!», что значит «Великое Сердце», и положил в боковой карман, где сердце. Потом протянул нам руку и удалился. Мы долго смотрели ему вслед.
<…> Пришел Сашка Веревкин и рассказал, что незнакомец- брат надзирателя Чехова, всю ночь играл в винт у надзирателей, а потом пошли ловить карасей... что он пишет в «Будильнике» про смешное - здорово может прохватить!- а подписывает, для смеха,- «Антоша Чехонте».
Этот замечательный текст был написан Шмелевым в июне 1934 года в Алемоне, Франция.

То же самое - модулирование собственно-чеховской житейской ситуации - видим в другом сюжете Шмелева – «Веселенькая свадьба». В 1885-86 годах семья Чеховых жила в доме И.С.Клименкова на Большой Якиманке. На дверях нижнего этажа была табличка: «Доктор А.П.Чехов». Наверху сдавали зал для массовых мероприятий, свадеб и др. «Надо мной сейчас играет свадебная музыка… какие-то ослы женятся и стучат ногами, как лошади… Не дадут мне спать» (И.Билибину – 1886 г.).
Шмелевская вещь – вольная вариация на чеховскую тему свадьбы с намеком на то, что именно здесь, у Клименкова, где бывал на пирушках и Шмелев, чеховская муза могла напитаться впечатлениями для водевиля. Это для меня ново. Мы привыкли к документированию, то есть, отысканию фактических источников чеховских сюжетов. К этому в свое время нас сильно приучил Михаил Павлович Чехов (книга «Вокруг Чехова»). Но тут у Шмелева – задача художническая. Он делает вид, что пишет мемуар, называет подлинное имя владельца дома, указывает его московский адрес, но одновременно «сочиняет» образ самого Чехова. Образ не лишен клишированных черт. Антон Павлович у него уже в 80-х годах носит пенсне, хотя известно, что очки он начал надевать лишь ко второй половине 90-х. До того изредка пользовался очками младшего брата. Его Антоша Чехонте уже пользуется записной книжицей, хотя у Чехова она появилась только в 1891 году... Он заставляет писателя цитировать книгу С.Аксакова «Записки об ужении рыбы» - эту книгу Антон Павлович действительно любил, она до сих пор хранится в Ялтинском доме писателя. Но все рыбацкие диалоги Чехова сочинены в духе осколочных рассказов А.Чехонте: «Какое у вас тут рыбье эльдорадо!». «Не карась, золотая медаль!». «Благородный карась любит ловиться в мае, когда черемуха… а эти, видно, Аксакова не читали». Сам автор на сей счет откровенен: «Это были встречи веселые, в духе рассказов Антоши Чехонте».
Итак: это не документальная автобиографическая проза Шмелева. Это ностальгические художественные картинки, набросанные в 1930-х годах, в эмиграции. Фактические, реальные детали вошли в ткань рассказов на правах художественных деталей. Освещенные двойным светом – факт плюс образ – они приобрели уникальный статус. Сам Чехов изображен тоже в двойном освещении: и реальное лицо, и художественный образ одновременно. Грань между ними нарочито не обозначена.
Вот такая литературная хитрость…
У И.С.Шмелева в Алуште (Профессорский уголок) была скромная дачка. Она сохранилась, ее отселили для создания музея. Валерий Цыганник, директор Дома-музея С.-Ценского, и его коллеги из университета отыскали в крымской прессе времен гражданской войны неизвестный рассказ И.С.Шмелева. Личная драма Ивана Сергеевича: в Крыму расстрелян его сын, белогвардеец, участник гражданской войны. Создается творческая группа для подготовки публикации Собрания сочинений И.С.Шмелева.
В 2005 году мне довелось в Народной библиотеке Сербии (Белград) листать газету «Новое время» за 1923 год. Газеты издавали сыновья А.С.Суворина - Алексей и Борис. Тут мне попалось интервью И.С.Шмелева, сделанное после отъезда из Совдепии. Он рассказал журналистам об ужасах голода, воцарившегося в Крыму после победы красных. В Симферополе людей отлавливали арканами на улицах, резали и пускали на мясо. Пекли пирожки. В сущности, это конспект будущего романа «Солнце мертвых», написанного спустя год.

Чехов был тогда еще Антошей Чехонте, а автор-рассказчик – маленьким гимназистом.
Летом мальчик со своим другом Женькой пропадает в Нескучном саду. Строили вигвамы, играли в индейцев. Потом перешли на эскимосов, занялись рыболовством в Мещанском саду на прудах (при Мещанском училище).
Карасей было очень много, ловились они хорошо. Женька отнес к букинисту латинский словарь и купил “дикобразово перо” – на карасей. И прикормку сделал особенную.
Добычу свою мальчишки сушили, растирали в порошок и делали из нее эскимосскую пищу – пеммикан.
Однажды на прикормленное место пришли воспитатель училища и какой-то голенастый незнакомец в чесучовом пиджачке – сразу видно: мастер рыбной ловли. Совсем молодой, лицо простое, усики, приятный басок. Таскает он карасей – одного больше другого.
Женька сердит: они с приятелем прикормили, а чужие пользуются, да еще лучшее место заняли.
Мальчишки уселись под ветлами, леска-то и запуталась в ветках, и “дикобразово перо” тоже. Незнакомец пригласил их устраиваться рядом – места на всех хватит.
Разговорились.

Незнакомец проявил большое знание индейской жизни, он и про пеммикан знал, и “трубку мира” с мальчишками выкурил: “Отныне моя леска – твоя леска, твоя прикормка – моя прикормка, мои караси – твои караси”, – и отдал^мальчишкам своих карасей.
А Женька прямо в брюках и рубахе, сняв только сапоги, бросился в воду с ножом в зубах и срезал ту ветку, где запуталось “дикобразово перо”. Эту ценность подарили незнакомцу. Он прижал перо к сердцу и уложил в карман.
А потом пришел Сашка Веревкин, чей отец был училищным инспектором, и рассказал, что незнакомец этот пишет в газетах, а подписывается для смеха – Антоша Чехонте.
“Многого мы не понимали, но сердце нам что-то говорило. Не понимали, что наш “бледнолицый брат” был поистине нашим братом в бедной и неуютной жизни и старался ее наполнить. Я теперь вспоминаю один из его рассказов, – “Монтигомо Ястребиный коготь” – так, кажется?”

(1 оценок, среднее: 5.00 из 5)

Другие работы по этой теме:

Мир, представленный в романе, видится глазами мальчика Ивушки. Действие ограничивается церковным годом (от Пасхи до Пасхи). Быт, настроение, душевное состояние людей тесно связаны с каждым...
Весеннее, обещающее “кап-кап” – это не скучный дождь, что, бывает, зарядит и на неделю. Это мартовская капель. Она вызывает солнце. Под сосенкой – кап-кап… Под...
В неком южном городе Ямской слободы, или так называемой Ямы, располагалось заведение Анны Марковны. Оно не было из разряда шикарных, но и не относилось к...

Ив. Шмелев

Как я встречался с Чеховым

Ив. Шмелев. Избранные рассказы Издательство имени Чехова. Нью-Йорк, 1955 I. За карасями II. "Книжники... но не фарисеи" III. "Веселенькая свадьба"

I. За карасями

Это были встречи веселые, в духе рассказов Антоши Чехонте. Чехов был тогда еще А. Чехонте, а я -- маленьким гимназистом. Было это в Москве, в Замоскворечьи. В тот год мы не ездили на дачу, и я, с Пиуновским Женькой, -- упокой, Господи, его душу: пал на Карпатах, сдерживая со своим батальоном напор австрийской дивизии, за что награжден посмертно Св. Георгием, -- днями пропадал в Нескучном. Мы строили вигвамы и вели жизнь индейцев. Досыта навострившись на индейцах, мы перешли на эскимосов и занялись рыболовством, в Мещанском Саду, в прудах. Так назывался сад при Мещанском Училище, на Калужской. Еще нечищенные тогда пруды славились своими карасями. Ловить посторонним было воспрещено, но Веревкин Сашка, сын училищного инспектора, был наш приятель, и мы считали пруды своими. В то лето карась шел, как говорится, дуром: может быть чуял, что пруды скоро спустят, и всё равно погибать, так лучше уж погибать почетно. Женька так разъярился, что оттащил к букинисту латинский словарь и купил "дикообразово перо" -- особенный поплавок, на карасей. Чуть заря -- мы уже на прудах, в заводинке, густо заросшей "гречкой", где тянулась проточина, -- только-только закинуть удочку. Женька сделал богатую прикормку -- из горелых корок, каши и конопли, "дикообразово перо" делало чудеса, и мы не могли пожаловаться. Добычу мы сушили, и толкли питательный порошек или, по индейски, -- пеммикан, как делают это эскимосы. Было начало июня. Помню, идем по зорьке, еще безлюдным садом. В верхушках берез светится жидким золотцем, кричат грачата, щебечут чижики по кустам, и слышно уже пруды: тянет теплом и тиной, и видно между березами в розоватом туманце воду. Только рыболовы знают, что творится в душе, когда подходишь на зорьке к заводинке, видишь смутные камыши, слышишь сонные всплески рыбы, и расходящийся круг воды холодком заливает сердце. -- А, чорррт!.. -- шипит, толкая меня, Женька, -- сидит какой-то... соломенная шляпа!.. Смотрим из-за берез: сидит -- покуривает, удочки на рогульках, по обе стороны. Женька шипит: "пощупаем, не браконьер ли?" Но тут незнакомец поднимается, высокий, голенастый, и -- раз! тащит громадного карасищу, нашего, черноспинного, чешуя в гривенник, и приговаривает, баском таким: "иди, голубчик, не упирайся", -- спокойно так, мастера сразу видно. И кому-то кричит налево: "видали, каков лапоток?" А это, сбоку, под ветлами, Кривоносый ловит, воспитатель училищный. А незнакомец на кукан карася сажает, прутик в рот карасю просунул, бичевочку под жабры, а на кукане штуки четыре, чисто подлещики, с нашей прикормки-то. Видим -- место всё неудобное, ветлы, нельзя закинуть. И Кривоносый тащит -- красноперого, золотого, бочка оранжевые, чуть с чернью. А карасище идет, как доска, не трепыхнется. Голенастый, в чесучевом пиджаке, в ладоши даже захлопал: "не ожидал какое тут у вас рыбье эльдорадо! буду теперь захаживать". Смотрим -- и на другой удочке тюкает, повело... Женька шипит -- "надо какие-нибудь меры... самозванцы!" А незнакомец выволок золотого карасищу, обеими руками держит и удивляется: "не карась, золотая медаль!" Сердце у нас упало. А Кривоносый орет -- "а у меня серебряная, Антон Павлыч!.." А незнакомец опять золотого тащит... -- и плюнул с досады в воду: плюхнулся карасище, как калоша. Ну, слава тебе, Господи! Подошли поближе, уж невтерпеж, Женька рычит: "а, плевать, рядом сейчас закину". Смотрим... -- чу-уть поплавок, ветерком будто повело, даже не тюкнуло. Знаем -- особенное что-то. И тот, сразу насторожился, удочку чуть подал, -- мастера сразу видно. Чуть подсек, -- так там и заходило. И такая тишь стала, словно все померли. А оно -- в заросли повело. Тот кричит: "не уйдешь, голуба... знаю твои повадки, фунтика на два, линь!.." А линей отродясь тут не было. Стал выводить... -- невиданный карасище, мохом совсем зарос, золотце чуть проблескивает. А тот в воду ступил, схватил под жабры и выкинул, -- тукнуло, как кирпич. Кинулись мы глядеть, и Кривоносый тут же. Голенастый вывел из толстой губы крючок, -- "колечко" у карасины в копейку было, гармонья словно! -- что-то на нас прищурился и говорит Кривоносому, прыщавому, с усмешкой: "мещане караси у вас, сразу видно!" А Кривоносый спрашивает, почтительно: "это в каком же смысле... в Мещанском пруду-с?" А тот смеется, приятно так: "благородный карась любит ловиться в мае, когда черемуха... а эти видно, Аксакова не читали". Приятным таким баском. Совсем молодой, усики только, лицо простое, словно у нашего Макарки из Крымских бань. -- "А вы, братцы, Аксакова читали?" -- нам-то, -- "что же вы не зажариваете?.." Женька напыжился, подбородок втянул, и басом, важно: "зажарим, когда поймаем". А тот вовсе и не обиделся: "молодец, -- говорит, -- за словом в карман не лезет". А Женька ему опять: "молодец в лавке, при прилавке!" -- и пошел направо, на меня шипит: "девчонка несчастная, а еще "Соколиное перо", чорт... сказал бы ему, наше место, прикормку бросили!" Стали на место, разматываем. Ветлы нависли сажени на две от берега, чуть прогалец, поплавку упасть только-только. Размахнулся Женька, -- "дикообразово перо" в самом конце и зацепилось, мотается, а мотыль-наживка над самой водой болтается. А там опять карасищу тащут! Женька звонил-звонил, -- никак отцепить не может, плещет ветками по воде, так волны и побежали. -- "Плевать, всех карасей распугаю, не дам ловить!" А "дикообразово перо" пуще еще запуталось. Незнакомец нам и кричит: "ну, чего вы там без толку звоните! ступайте ко мне, закидывайте, места хватит!" А Женька расстроился, кричит грубо: "заняли наше место, с нашей прикормки и пользуйтесь!" И всё звонит. А незнакомец, вежливо так: "что же вы не сказали? у нас, рыболовов, правила чести строго соблюдаются... прошу вас, идите на ваше место... право, я не хотел вам портить!" А Кривоносый кричит -- "чего с ними церемониться! мало их пороли, грубиянов... на чужой пруд пришли -- и безобразничают еще. По какому вы праву здесь?" А Женька ему свое: "по веревкинскому, по такому!" Кривоносый и прикусил язык. А клевать перестало, будто отрезало: распугал Женька карасей. Похлестали они впустую, незнакомец и подошел к нам. Поглядел на нашу беду и говорит: "Не снять. У меня запасная есть, идите на ваше место",-- и дает Женьке леску, с длинным пером, на желобок намотано, -- у Перешивкина продается, на Маховой. -- "Всегда у нас, рыболовов, когда случится такое..." -- потрепал Женьку по синей его рубахе, по "индейской":-- "уж не сердитесь..." Женька сразу и отошел. -- "Мы, говорит, не из жадности, а нам для пеммикана надо". -- "А-а, -- говорит тот, -- для пеммикана... будете сушить?" -- "Сушить, а потом истолкем в муку... так всегда делают индейцы и американские эскимосы... и будет пеммикан". -- "Да, говорит, понимаю ваше положение. Вот что. Мне в Кусково надо, карасей мне куда же... возьмите для пеммикана".. Вынул портсигар и угощает: "не выкурят ли мои краснокожие братья со мною трубку мира?" Мы курили только "тере-тере", похожее на березовые листья, но всё-таки взяли папироску. Сели все трое и покурили молча, как всегда делают индейцы. Незнакомец ласково поглядел на нас и сказал горлом, как говорят индейцы: "Отныне мир!" -- и протянул нам руку. Мы пожали, в волнении. И продолжал: -- "Отныне, моя леска -- твоя леска, твоя прикормка -- моя прикормка, мои караси -- твои караси!" -- и весело засмеялся. И мы засмеялись, и всё закружилось, от куренья. Потом мы стали ловить на "нашем" месте, но клевала всё мелочь, "пятачишки", как называл ее наш "бледнолицый брат". Он узнал про "дикообразово перо", и даже про латинский словарь, пошел и попробовал отцепить. Но ничего не вышло. Всё говорил: "как жаль, такое чудесное "дикообразово перо" погибло!" -- "Нет, оно не погибнет!" -- воскликнул Женька, снял сапоги и бросился в брюках и в синей своей рубахе в воду. Он плыл с перочинным ножом в зубах, как всегда делают индейцы и эскимосы, ловко отхватил ветку и поплыл к берегу с "дикообразовым пером" в зубах. -- "Вот!" -- крикнул он приятному незнакомцу, отныне -- брату: -- "задача решена, линия проведена, и треугольник построен!" Это была его поговорка, когда удавалось дело. -- "Мы будем отныне ловить вместе, заводь будет расчищена!" Брат бледнолицый вынул тут записную книжечку и записал что то карандашиком. Потом осмотрел "дикообразово перо" и сказал, что заведет и себе такое. Женька, постукивая от холода зубами, сказал взволнованно: "отныне "дикообразово перо" -- ваше, оно принесет вам счастье!" Незнакомец взял "дикообразово перо", прижал к жилету, сказал по-индейски -- "попо-кате-петль!", что значит "Великое Сердце", и положил в боковой карман, где сердце. Потом протянул нам руку и удалился. Мы долго смотрели ему вслед. -- Про-стяга! -- взволнованно произнес Женька, высшую похвалу: он не бросал слова на ветер, а запирал их "забором зубов", как поступают одни благородные индейцы. Мимо нас прошел Кривоносый и крикнул, тряся пальцем: -- Отвратительно себя ведете, а еще гимназисты! Доведу до сведения господина инспектора, как вы грубили уважаемому человеку, больше вашей ноги здесь не будет, попомните мое слово! Женька крикнул ему вдогонку: "мало вас драли, грру-биянов" -- сплюнул и прошипел: "бледнолицая с-со-ба-ка!.." Припекло. От Женьки шел пар, словно его сварили и сейчас будут пировать враги. Пришел Сашка Веревкин и рассказал, что незнакомец, -- брат надзирателя Чехова, всю ночь играл в винт у надзирателей, а потом пошли ловить карасей... что он пишет в "Будильнике" про смешное, -- здорово может прохватить! -- а подписывает, для смеха, -- Антоша Чехонте. А Кривоносого выгонят, только пожаловаться папаше, -- "записано в кондуите про него -- "был на дежурстве не в порядке, предупреждение". Женька сказал: "чорт с ним, не стоит". Он лежал на спине, мечтал: нежное что то было в суровом его лице. Случилось такое необычное в бедной и неуютной жизни, которую мы пытались наполнить как-то... нашим воображением. Многого мы не понимали, но сердце нам что-то говорило. Не понимали, что наш "бледнолицый брат" был, по истине, нашим братом в бедной и неуютной жизни и старался ее наполнить. Я теперь вспоминаю, из его рассказов, -- "Монтигомо", Ястребиный Коготь..." -- так, кажется?.. Июль, 1934 г. Алемон.

II. Книжники... но не фарисеи

На Рождество пришли к нам славить Христа "батюшки" из Мещанского училища. Пришли, как всегда, к ночи, но не от небрежения, а по причине служебного положения: надо обойти весь служебный и учительский персонал и объехать всех господ членов Попечительского Совета, всех почетных членов и жертвователей, а это всё люди с весом -- коммерции и мануфактур-советники. Значится-то как на сооружении-ковчеге нашем? -- "Московского Купеческого Общества Мещанские Училища и Богадельня"! И везде надо хоть пригубить и закусить. Отец протоиерей и дьякон Сергей Яковлевич люди достойные, и строгой жизни, но теперь, после великого обхода и объезда, необыкновенно веселые и разговорчивые. Батюшка принимает стакан чаю со сливками, но отказывается даже от сухарика: переполнен! Дьякон, после упрашиваний, соизволяет принять мадерцы, и принимает размашисто, цепляя елку, и она отвечает звяканьем и сверканьем по зеркалам. Батюшка говорит со вздохом: "мадерца-то, мадерца-то как играет о. дьякон!" А о. дьякон в смущении отвечает: "да, приятная елочка". Замечает на рояли новенький "Вокруг Света" и начинает просматривать. -- Замечательный журнальчик братья Вернеры придумали! Увлекательное чтение, захватывающее. Тоже увлекаетесь? -- спрашивает меня. -- "Остров Сокровищ" печатался... роман Стивенсона! Не могу забыть "морского волка", на деревянной ноге! Мо-рроз по коже..." -- Был случай в одном приходе... -- говорит батюшка, -- надо "Восстаните", всенощную возглашать, а о. дьякон на окошке, у жертвенника, одним глазом "Вокруг Света" дочитывает, про сокровища. Вот, увлечение-то до чего доводит. Все смеются, и громче всех о. дьякон. -- Или, возьмите, Луи Жаколио, -- "В трущобах Индии"! Всё иностранцы пишут, наши так не умеют. Или Луи Боссенара, -- "Черные Флаги", кажется... про китайских пиратов?!. Мороз по коже!.. Глухая старушка-родственница переспрашивает: -- "про китайского императора?" -- и все смеются. Дьякон перелистывает журнал и говорит, что сейчас дома разоблачится и предастся увлекательному чтению, -- и ему принесли новенький номерок, да не успел еще и взглянуть. Рассказывает, что и "Сверчок" получает, тоже Вернеры издают, на ве-ле-невой бумаге! И какой же случай! Как раз сегодня имел честь познакомиться с писателем, который пописывает в сем "Сверчке", остроумно пописывает, но далеко не так увлекательно, как Стивенсон или Луи Буссенар. Но, надо сказать, человек наиостроумнейший. И что же оказывается: братец ихнего надзирателя Чехова, какое совпадение! Но подписывается из скромности -- А. Чехонте. -- Были у г. инспектора, Ивана Петровича Веревкина. У стола нас и познакомили, Иван Петрович друг другу нас представил. А он, прямо, зачитывается! И "Будильник" еще выписывает, и там тоже г. Чехонте пописывает. Чокнулись с ним мадерой Депре-Леве, я и позволил себе заметить, что вот, почему наши писатели не могут так увлекательно, как иностранцы? Moроз, говорю, по коже! А он... остроумнейший человек! -- так это прищурился и говорит: "погодите, о. дьякон, я такой роман напишу, что не только мороз по коже, а у вас волосы дыбом встанут!" Так все и покатились. И так вот, руками над головой... про волосы. Я представил себе, как встанут дыбом волосы у о. дьякона, -- а у него волосы были, как хвост у хорошего коня, -- и тоже засмеялся. И о. дьякон загоготал, так что батюшка опять попробовал сдерживать, говоря: "мадерца-то что, о. дьякон, делает!" -- Одобрил я его, комплимент сказал даже, как он изобразил дьякона в баньке. Ну, до чего же тонко и остроумно! Нет, далеко до него Мясницкому или, даже, Пазухину. И какой же конфуз вышел, там же у инспектора... Опять мы с ним чокнулись, для знакомства... ах, компанейский человек-душа! -- взял он финик со стола, чай мы пить стали... и говорит, скорбно так: "и почему у нас не сажают фиников! а могли бы, и даже на Северном Полюсе!" Так все заинтересовались. Да как же можно, ежели наш суровый климат не дозволяет? А он пенснэ надел, лицо такое вдумчивое, и говорит: "Очень просто, послать туда... секретаря консистории или хорошего эконома! никто лучше их не сумеет нагреть -- !! -- местечка!.." В лоск положил всех, животики надорвали. Великий остроумец. На прощанье дьякон сказал, что у них в библиотеке имеется и книжечка г. Чехонте, -- "Сказки Мельпомены", -- ударение на "о", -- от самого писателя дар. -- Забавные историйки, про артистов. Но, правду сказать, не для нашего с вами чтения. Нам вот про "Остров сокровищ"... про пиратов бы!.. И опять зацепил елку рукавом. И елка, и все мы засмеялись. Я знал, про кого рассказывал о. дьякон: про нашего "брата-бледнолицего", которому Женька подарил летом "дикообразово перо". Осталось во мне об этом приятное воспоминание. На всякий случай я записал название книжечки, чтобы взять ее из "мещанской" библиотеки, где мы были своими людьми, благодаря Сашке Веревкину, сыну инспектора. Как-то зимой, в воскресенье, Сашка позвал нас с Женькой есть горячие пироги с кашей. Мещанское училище славилось своими пирогами. Идешь, бывало, от обедни, спускаешься по чугунной лестнице, а в носу так щекочет пирогами с кашей. По улице даже растекается: "эх, пироги пекут!" Всем обитателям белых корпусов-гигантов, -- а обитателей было не меньше тысячи, -- полагалось в праздник по хорошему, подовому пирогу. Говорили, что есть особенный капитал -- "пирожный", оставленный каким-то купцом, на вечные времена, "дабы поминали пирогами". И поминали неукоснительно. Идем мы по длинным коридорам, видим огромные столовые, длинные в них столы, уставленные кружками с чаем, и у каждой кружки -- по большому пирогу с кашей, -- дымятся даже. И мальчики, и девочки, и призреваемые старички и старушки, все прибавляют шагу -- на пироги. Взяв по горячему пирогу в буфетной, мы едим на ходу, рассыпая кашные крошки на паркетные и асфальтовые полы. Разыскиваем бородатого библиотекаря Радугина, который тоже у пирогов. По праздникам и библиотекарь отдыхает, но для Сашки закон не писан. Радугин, говорят, у надзирателей. Идем в надзирательский коридор. И тут тоже пахнет пирогами. Сашка входит в огромную комнату, разделенную перегородками на стойла. В самом заднем слышится смех и восклицания. Сашка входит, а мы затаиваемся у двери. В щель всё-таки отлично видно: за столиком у окна сидят надзиратели без сюртуков и... наш "бледнолицый брат"! -- брат надзирателя Чехова. Женька шепчет: "спросить бы, как мое "дикообразово перо"... здорово, небось?" Сашка валится на диван и ест надзирательский пирог. Радугин дает ему ключи от библиотечных шкапов, но Сашка и не думает уходить. И мы не думаем: щелкает соловей, самый настоящий соловей! А это Кривоносый, регент, шутки свои показывает. Писатель Чехонте сидит в пиджаке, слушает Кривоносого, и тоже ест пирог с кашей, стряхивая с брюк крошки. Кривоносый начинает скрипеть и трещать скворцом, -- ну, прямо, живым скворцом! Писатель даже в ладоши хлопает и говорит приятным таким баском: браво, брависсимо! -- "А можете жаворонком?" -- спрашивает. -- "А вот... "на солнце темный лес зардел..." -- говорит прыщавый Кривоносый: и начинает петь жаворонок, нежно-нежно, самое тихое журчанье! Потом представляет чижика, индюшку, вы-ъфьекивая, как самая настоящая индюшка: "Фье-дор, Фье-дор... я озя-бла... купи-башмаки!" И уточку -- "купи-коты, купи-коты". И -- удивительно, дух даже захватило, -- "майский вечер". Сидит на террасе помещик и слушает "майскую симфонию": кричат лягушки в пруду: "Варваррр-ра... полюби Уваррр-ра" -- а Варвара ругается: "вар-варрр! вар-варрр!" Все покатываются, а мы с Женькой прыскаем за дверью. Чехонте, "бледнолицый брат", просит еще что-нибудь. Кривоносый, -- откуда только, у прыщавого! -- говорит: "Весенний вечер, пруд засыпает, камыши спят..." -- "Нет, каков Кривоносый-то! мо-ло-дчи-на!.. не зна-ал..." -- шипит Женька, возненавидевший Кривоносого за его "мало вас драли, грубиянов!" -- "И вот", -- продолжает Кривоносый, выпивая предложенную ему рюмочку, -- и вот, камышевка, безхвостая птичка, во всём мире теперь одна, бессонная... спрашивает другую, на другом конце озера: "Ты-тита-видел? ты-тита-видел?.." А та, в том же тоне, ответствует: "видел-видел-видел... пить-пить-пить!.." -- И по сему случаю... Все выпивают и закусывают пирогами с кашей. Так бы вот и стоял, и слушал этого прыщавого Кривоносого, регента. А Сашка-дурак уже прет с ключами: идем, ребята! Мы роемся в огромных шкапах великой "мещанской" библиотеки, -- учительской. Библиотека знаменитая: много жертвовали купцы на просвещение, отказывали "книжные капиталы" и целые библиотеки. Отказывали и призревавшиеся старички, старушки, -- порой, старинные, редкостные книги. Я уже отчитал "приключения" и теперь дочитываю исторические романы. Сашка отпирает нам все шкапы и уходит раздобыть еще пирогов. Мы роемся в богатствах, как мыши в мучном лабазе. Женька отыскивает -- "еще про Наполеона". Он читает теперь только "военное", остальное -- "всё болтовня". Мы накладываем по горке книг, до следующего воскресенья, как раздается басистый голос: "вот оно, самое-то книгохранилище! И тут пирогами пахнет". Входит Сашка с грудой пирогов у груди, придерживая их рукой; в другой руке у него графин квасу, "мещанского", который тоже славится, как и пироги. В высоком молодом человеке с открытым лицом, в пенснэ, мы узнаем "брата-бледнолицего", и стесняемся есть при нем. А Сашка говорит без стеснения: -- Хотите, Антон Павлыч? -- Можно, люблю пироги... замечательные ваши пироги, подовые... -- говорит "брат", берет из красной Сашкиной лапы поджаристый пирог и начинает есть, роняя сыпучую начинку. И мы начинаем есть. Приходит русобородый Радугин, Сергей-тоныч, как называют его мальчишки, -- Сергей Платонович, -- и еще высокий худощавый надзиратель, брат "бледнолицого", и начинают выбирать книги. -- Всё к вашим услугам, Антон Павлович, -- предупредительно говорит библиотекарь, -- только вы, небось, всё уж прочитали. -- А вот, посмотрим, где же всё прочитать. Много читано... Бывало, таким вот был... -- показывает он к нам пальцем, взглядывая, прищуриваясь, через пенснэ, -- в неделю по аршину читал. -- То-есть, как по аршину? -- не понимает Радугин, и мы не понимаем. -- А так. В неделю с краю аршин отхватишь... понимаете, книг? в городской библиотеке, что попадется. У нас за библиотекаря один старичок был, временно заведывал... всё, бывало, кожаные калоши чистил. Как ни забежишь, все он калоши начищает. И всегда почему-то Костомарова предлагал читать. Просишь Тургенева, или там Диккенса, а он всё: "да вы бы Костомарова-то читали! Фамилия должно быть, нравилась. Так вот, понимаете... надоели ему записочками... надо по записочкам искать книги, он и -- "да чего там записочки, отхватывай с того уголка помаленьку, так всю читальню и прочитаешь. А лучше бы Костомарова читал!" Вот я и отхватывал по аршинчику в неделю... очень интересно выходило, все книжки перемешаны были, всякие неожиданности получались. И он ласково посмеялся, глядя на нас с прищуром. Мне опять понравилось добродушное его лицо, такое открытое, простое, как у нашего Макарки из бань, только волосы были не ежом, а волнисто зачесаны назад, как у о. дьякона. Вскидывая пенснэ, он вдруг обратился к нам: -- А, господа рыболовы... братья-краснокожие! -- сказал он, с усмешливой улыбкой, -- вот где судьбе угодно было столкнуть нас лицом к лицу... -- выговорил он особенным, книжным, языком. -- Тут мы, кажется, не поссоримся, книг вдоволь. Мы в смущении молчали теребя пояса, как на уроке. -- А ну, посмотрим, что вы предпочитаете. Любите Жюль-Верна? -- обращается он ко мне. Я отвечаю робко, что уже прочитал всего Жюль-Верна, а теперь... Но он начинает допрашивать: -- Ого! А Густава Эмара, а Фенимора Купера?.. Ну-ка, проэкзаменуем краснокожих братьев... что читали из Густава Эмара?.. И я начинаю перечислять, как по каталогу, -- я хорошо знал каталоги: Великий предводитель Аукасов, Красный Кедр, Дальний Запад, Закон Линча, Эльдорадо, Буа-Брюле, или Сожженные Леса, Великая Река... Он снял пенснэ и слушал с улыбкой, как музыкант слушает игру ученика, которым он доволен. -- Ого! -- повторил он значительно. -- А что из Майн-Рида прочитали? -- и он хитро прищурился. Я был польщен, что такое ко мне внимание: ведь не простой это человек, а пописывает в "Сверчке" и в "Будильнике", и написал даже книгу -- "Сказки Мельпомены". И такой, замечательный, спрашивает меня, знаю ли я Майн-Рида! Я чеканил, как на экзамене: Охотники за черепами, Стрелки в Мексике, Водою по лесу, Всадник без головы... Он покачивал головой, словно отбивал такт. Потом пошел Фенимор Купер, Капитен Марриэт, Ферри. Когда я так чеканил, Женька сзади шипел: "и всё-то врет... половины не читал!". Ему, конечно, было досадно, что занимаются только мной. Робинзона? Я даже поперхнулся. Робинзона Крузо?! Я читал обоих Робинзонов: и такого, и швейцарского... и еще третьего, Лисицына! Он, должно быть, не ожидал, -- снял пенснэ и переспросил прищурясь: -- Это какого... Лисицына? -- А "Русский Робинзон... Лисицын"! Это редкая книга, не во всякой даже библиотеке... И я принялся рассказывать, как Лисицын, купец Лисицын, построил возле Китая крепость и стал завоевывать Китай... притащил пушку и... всё один! Он остановил меня пальцем, и сказал таращившему глаза Радугину, есть ли у них "про этого купца Лисицына"? Тот чего-то замялся: как всегда, ничего не знал, хоть и библиотекарь. Я за него ответил, что здесь Лисицына нет, но можно его найти на Воздвиженке, в библиотеке Бессоновых, "бывш. Ушаковой", да и то растрепанного, с разорванными картами и планами. Он сказал -- "вот, знаток-то!" -- и спросил, сколько мне лет. Я ответил, что скоро будет тринадцать. И опять Женька зашипел: "и всё-то врет!" Но я нисколько не врал, а мне, действительно, через десять месяцев должно было исполниться тринадцать. -- Ого! -- сказал он, -- вам пора переходить на общее чтение. Я не понял, что значит -- "общее чтение". -- Ну-с... с индейцами мы покончим. А как, Загоскина?.. Я ему стал отхватывать Загоскина, а он рассматривал в шкапу книги. -- А... Мельникова-Печерского? Я видел, что он как раз смотрит на книги Мельникова-Печерского, и ответил, что читал и "В лесах" и "На горах", и... -- "На небесах"?.. -- посмотрел он через пенснэ. Я хотел показать себя знатоком и сказал, что читал и "На небесах", но что то удержало. И я сказал, что этого нет в каталогах. -- Верно, -- повторил он, прищурясь: -- этого... нет в каталогах. Ну, а читали вы романы про... Кузьмов? -- Про Кузьмов?.. Я почувствовал, не подвох ли: случается это на экзаменах. Про Кузьмов?.. Он повернулся к Радугину, словно спрашивал и его. Тот поглаживал золотистую бороду и тупо смотрел на шкап. -- Не знаете... А есть и про Кузьмов. Два романа есть про Кузьмов. Когда я был вот таким, -- показал он на меня пальцем, -- у нас, в городской библиотеке, сторож-старичок был, иногда и книги выдавал нам... говорил, бывало: "две книжки про Кузьмов были, и обе украли! читальщики спрашивали -- дай про Кузьмов! -- а их украли". А есть... про Кузьмов! Ну, знаток, кто знает... про Кузьмов? Меня осенило, и отчетливо, словно на стене написалось, выплыло: "Кузьма Петрович Мирошев, или Русские в... году"?.. "Кузьма Рощин"?.. -- Загоскина?.. сказал я, а Женька шипел мне в ухо: "врешь, Кузьма Минин!" -- Браво! сказал экзаменатор, сдергивая пенснэ, и пообещал устроить меня старшим библиотекарем Румянцевского музея, -- непременно уж похлопочет. Он не знал, что я мог бы отхватить ему наизусть весь каталог "романов, повестей, рассказов и проч." ушаковской библиотеки, -- Авсеенко, Аверкиева, Авенариуса, Авдеева, Ауэрбаха... всех Понсондютерей, Поль де Коков, Ксавье де Монтепенов... русских и иностранных, которых, правда, я не читал, но по заглавиям знал отлично, так как чуть ли не каждый день сестры гоняли иа Воздвиженку менять книги. Сказав -- "на пять с плюсом", экзаменатор принялся за Женьку, назвав его "краснокожим братом": помнил! Женька напыжился и сказал в подбородок, басом: -- Я пустяков не читаю, а только одно военное... про Наполеона, Суворова, Александра Македонского и проч... Так и сказал: "и проч"... -- и соврал: недавно показывал мне книгу -- "Английские камелии" и сказал: "а тебе еще рано, мо-ло-ко-сос!" -- Ну, будете героем! -- сказал "бледнолицый брат". Прошло тридцать лет... и Пиуновский, Женька -- стал героем. -- А ваше "дикообразово перо"... -- всё помнил! -- действительно принесло мне счастье: целого леща поймало в Пушкине! Всегда с благодарностью вспоминаю вас. Женька переступил с ноги на ногу, подтянул подбородок и перекосил пояс, засунув руку, как всегда у доски в гимназии. -- Вот, -- обратился он к зевавшему в свою бороду Радугину, -- настоящие то книжники! Книжники... но не фарисеи! А есть у вас известная книга, Дроздова-Перепелкина... "Галки, вороны, сороки и другие певчие птицы"? Радугин вдумчиво поглядел на полки. -- Кажется, не имеется такой. Впрочем, я сейчас, по каталогу... -- Да нет, это же я шучу... -- засмеялся он. -- Это только у дедушки Крылова ворона поет, а в каталогах где же ей. Все весело засмеялись... Я осмелился и сказал: -- Отец дьякон мне говорил... Сергей Яковлевич... у вас книжка написана, "Сказки Мельпо мены"? Я непременно прочитаю. -- Есть, -- улыбнулся он, -- только не Мельпо мены, а Мельпоме ны, на "ме" ударение. Не стоит, неинтересно. Вот когда напишу роман -- "О чем пела ворона", тогда и почитаете... это будет поинтересней. Есть же роман -- "О чем щебетала ласточка"... -- Шпильгагена! -- сказал я. -- Непременно похлопочу, в Румянцевский музей. Он еще пошутил, набрал книг и пожелал нам с Женькой прочесть все книги, какие имеются на свете. Я почувствовал себя так, словно я выдержал экзамен. И было грустно, что кончилось. Была лавочка Соколова, на Калужской, холодная, без дверей, закрывавшаяся досками на ночь. В ней сидел Соколов, в енотовой шубе, обвязанный красным жгутом по воротнику. Из воротника выглядывало рыжее лицо с утиным носом, похожее на лисью морду. Всегда ворчливый, -- "и нечего тебе рыться, не про тебя!" -- он вырывал у меня из рук стопочки книжек-листовок, -- издания Леухина, Манухина, Шарапова и Морозова... Стоишь, бывало, зажав в кулаке пятак, топаешь от мороза, перебираешь -- смотришь: какое же богатство! В лавочке были перышки, грифельки, тетрадки... но были и книжки в переплетах, и даже "редкостные", которые выплывали к Соколову из Мещанской Богадельни, после скончавшихся старичков. Как-то зимой, в мороз, с гривенником в кармане, рылся я в стопках листовок: хотелось выторговать четыре, а Соколов давал три. -- Ну, достали Четьи-Минеи? -- услыхал я словно знакомый голос, и узнал его -- в пальто с барашком, высокого, с усмешливыми глазами за пенснэ. -- Еще не освободились наши Четьи-Минеи. Справлялся в богадельне, говорят -- недельки две надо погодить, -- сказал Соколов, отнимая у меня стопочку. -- Какая богадельня, что такое?.. -- А который... Четьи-Минеи-то хозяин. Уж постараюсь, очень хорошие, видал я. С часу на час должен помереть. Эконом мне дешево бы, и я с вас недорого возьму. Вода уж до живота дошла, а всё не желает расставаться. Раньше мукой торговал, а любитель до книг. Он усмехнулся, подышал на пенснэ, протер и сказал мягко: -- Во-он что... как гробовщики ворот. Нет, пусть уж поживет старичок, не беспокойте... -- и стал перебирать стопочки "житий". Меня он не узнал или не приметил. Хотелось сказать, что у нас есть Четьи-Минеи, старинные, после прабабушки Устиньи. Хотелось бы подарить ему. Но они были под ключом в чулане, и я смотрел на них раз в году, когда проветривали чулан. Он отобрал стопочку "житий", заплатил и ушел, говоря: "а старичка вы, пожалуйста, не тревожьте, мне не надо". Было грустно, что он не узнал меня. Я переглядел стопочку: ничего интересного, это я читал -- про святых. Уже много после я понял, что было интересного в этих книжечках -- для него. Много после мне вспоминалось, -- отражение снов, как-будто, -- когда я читал Чехова: вспоминалось в словечках, в черточках, что-то знакомое такое... Вспоминалась и неведомая птичка, кого-то всё спрашивавшая в камышах, на озере, после захода солнца: "ты-Ники-ту-ви-дел?" -- и повторявшая себе грустно: "видел-видел-видел"... Август, 1934 г. Алемон.

III. "Веселенькая свадьба"

Скорняк с нашего двора, по прозвищу "Выхухоль", выдавал замуж дочку Феню. Свадьба готовилась такая, что ахали: бал и вечерний стол, на Якиманке, в доме Клименкова -- "для свадеб и балов", с духовой музыкой, с лавровыми деревцами в кадках и с благородными шаферами, как, например, студент Иван Глебыч, который пенснэ носит. И выдавал не за кого-нибудь, а за ученого землемера, -- с серебряным знаком ходит! Полугариха -- сваха в месяц свертела дело, а мы все думали, что Фене нравится Иван Глебыч. Все ходил к скорняку, доучивал Феню после Мещанского училища: нанял его скорняк развивать ее, чтобы была настоящая барышня, и они все читали книжки -- "Дворянское Гнездо", и... разные. Принесешь скорняку Загоскина, а они грустные стишки читают -- Надсона там или "Парадный подъезд"... а "Выхухоль" слушает и вздыхает над лисьим мехом. И под гитару пели -- "Глядя на луч пурпурного заката", -- нравилось скорняку. Горкин всё его пустодумом звал: "до лысины всё лыцаря-Гуака своего читаешь -- вот и начитал дырку в голову". Бывало, сидим на рябине с Женькой, а они про "Дворянское гнездо" всё -- вот и начнем дразнить "ах и-Феня-Феня-я -- Феня ягода моя!" -- даже язык устанет. Иван Глебыч камушками швыряет, -- какие же вы неразвитые!" -- а мы свое. Так и уйдет из сада. Феня была красивая: в русском костюме, темная коса, карие глаза, личико круглое, румяное, -- ну, ягодка. Даже и Жене нравилась, а он всё говорил, что любовь может развратить, и не совершишь подвигов, как Юлий Цезарь, и бырышень всё дичился. А тут, будто, и ревновал, сердился: "кошачьи амуры... из ведра бы!.." И так неожиданно -- за землемера, собственный дом. Ну, домишка на огородах, в спарже там жулики ночуют... а, главное, с серебряным знаком ходит. И... десять тыщ чистоганом дает скорняк, на кошках под бобра капиталец какой накрасил!.. При мне и с Фирсановым рядились, с кондитером. -- ...и амуровые чтобы канделябры, для молодых. Старик Фирсанов, высокий, в баках, похожий на лорда Гленарвана, из "Детей капитана Гранта", загибает пальцы: -- Амуровые канделябры -- самое первое, сахарные голубки на плите -- второе-с... рог изобилия, с конфектами в ажуре, и с зеркальцами, и в кружевцах, четыре рубли фунт, "свадебные", не Кудрявцева-с, а Абрикосова-Сыновья, -- три?.. -- Английской горькой побольше, Болховитин-прасол будет, обещался. -- Будет-будет -- всё будет! -- говорит Фирсанов, скороговорочку, -- и горькая, и хинная, и рябиновка... Семи сортов. Буфет, холодное и горячее, соляночки на сковородке, снеточки белозерские, картофель пушкинский, свирепая каена, перехватывает глотку, -- фирсановское открытие! Из рыбного закусона: семга императорская, балык осетровый, балык белужий, балычок севрюжий, хрящъ уксусный, сигов трое, селедка королевская... икра свежая, икорка паюсная-ачуевская... -- Да уж пировать так пировать... событие такое... как исторический роман! за благородного отдаю, серебряный орел на груди!.. -- Хорошо их знаю. Пешком не ходит, всё на извозчиках ездит в клуб, все городовые козыряют. И еще... буфет прохладительный, аршады-лимонады, ланинская вода, зельтерская для оттяжки... фруктовый сортимент... -- Пришлет золотую карету под невесту! Шафера от него -- учитель рисования, при орденах во фраке, -- во дворцах рисовал! и еще, тоже со знаком, ихний. И у меня не жиже: студент в мундире со шпагой, в пенснэ ходит... и еще, тоже из образованных, экзекутор из суда, со шпагой тоже, и двое про запас, Болховитина сынки, в перчатках, учащие. Да уж будет-будет -- всё будет! говорит Фирсанов, закуривая сигару: только сигары курит. Пригласительный свадебный билет с золотым обрезом: "...пожаловать на бал и вечерний стол..." Вся Калужская перед домом: ноябрь, падает снежок. Подкатывают шафера в коляске. Перед ними картон с букетом. Оба в сияющих цилиндрах, в белых, как мел, перчатках, крылатые шинели, на груди что-то золотится. Лица румяные, с морозцу. В толпе говорят ар-ти-сты! Я бегу к скорняку. Шафера отбивают каблуками, кричат с порога "жиних ожидает в церкви!" -- и всем делается страшно. Трещат скорняковы канарейки. Шафера сбрасывают шинели, вынимают белый букет в путающихся атласных лентах и подают невесте. Феня похожа на царевну: беленькая, во флердоранжах, светится сквозь вуальку, щечки чуть-чуть алеют. Женька вздыхает сзади. Вспоминается, грустно-грустно -- "ах-Феня-Феня-я..." Скорняк схватывает образ, скорнячихе суют кулич, Феня опускается, в вуальке. Скорняк, в сюртуке, похож на старого барина; скорнячиха, в шумящем платье, вся обливается слезами. Женька шепчет: "нечего тут сыропиться". Вскрикивают за нами: "да Андрюша, образ-то кверх ногами!.." Кричат шафера -- "карету под невесту!" Ахают все -- ка-ре-та!.. Атласная -- золотая, окна -- насквозь всё видно, в мелких подушечках, атласных, -- будто играет перламутром. Двое лакеев, в белом, в цилиндрах с бантом. Шафера откидывают дверцу. Иван Глебыч -- в мундире, с флердоранжем; светится рукоятка шпаги, перчатка откручена на пальцы, лицо в тревоге. Кричат -- "Божье благословение, мальчика-то вперед пустите!" Андрюша, в бархатных панталончиках, вихрастый, с образом на груди, тычется на подножку, в страхе; под носом у него "малина", с медовых пряников. Тощий, высокий екзекутор, в мундире и со шпагой, держит невестин шлейф: студент нежно поддерживает Феню, словно она стеклянная. С треском захлопывают дверцу. Шафера прыгают в коляски, кричат -- "с Богом!" Все крестятся. Скорняк корит Кологривова: "что ты мне под невесту подал! Бога у тебя нет, такое под невесту!.." Каретник, с заплывшими глазами, божится: "да... покойничков у меня эти не возят... а что Паленова вчерась возили, так, это из уважения, не в счет". Скорняк уходит, махнув рукой. Говорят -- "не к добру, покойницких лошадей прислал". Каретник ворчит: "приметил скорнячий глаз... лошади -- не кошка, под бобрика не закрасишь". В доме Клименкова горят окна. Мы с Женькой топчемся у ворот: рано, войти неловко. По двору пробегают поварята, тащат с саней корзины, звенят бутылки. Музыканты приехали: пробуют, слышно, трубы. На боковой подъезд, во дворе, выбегает Фирсанов, во фраке, с салфеткою под мышкой: "черти, куда заливное сунули?" Здороваемся с Фирсановым. -- "Да что... опять, мошенник, нарезался, заливное никак не сыщем, а еще старший повар!" Поваренок кричит: "нашли заливно, в дрова засунута... а Семеныча снежком оттерли!" -- "Ну, слава Богу... соли в мороженое бы не попало!" кричит Фирсанов и приглашает заправиться: закусочные пирожки готовы. Это наш придворный кондитер, правит все свадьбы, поминки и именины, еще от дедушки. Подъезжают на своих и на лихачах. Прасол вываливается кулем из саночек. Бегут барышни в белых шальках, духами веют. Подкатывают -- мясник Лощенков с семьей, в карете, краснотоварцы Архиповы, Головкин-рыбник, портной Хлобыстов, булочник с семейством: Ратниковы, Баталовы, Целиковы, бараночник Муравлятников с сынками, Сараев -- башмачник с дочками... -- какие-то все другие, в хороших шубах. Молодые сейчас приедут. Сумерки, плохо видно. Кто-то высокий столкнулся с Женькой и извиняется, идет на подъезд за всеми. Женька шепчет: "ты знаешь, это кто?.. он, ей-Богу! да "дикообразово перо"-то подарил я, тот, писатель!" Я не верю... не может быть! И радостное во мне: будто знакомый голос, баском таким: "ах, простите, пожалуйста..." Надо сказать Фирсанову, угощали чтобы... и скорняку, что писатель у него на свадьбе. Всё хотел -- "живого бы писателя посмотреть, Загоскина бы". Но тот уж помер, а это живой писатель. Входим под фонари подъезда в большие сени, с зеленой куда-то дверью. Пахнет парено-сладковато, -- осетриной, сдобными пирожками, сельдереем, -- особенным, поварским духом. Идем по широкой лестнице по малиновому ковру. В высокой зеркальной зале, под мрамор с золотом, с хрустальными люстрами из свечей, -- свадебный стол, "покоем". Белоснежные скатерти, тысячи огоньков хрустальных -- от разноцветных пробок от бутылок лафитничков и рюмок, блеск от бронзы и серебра. Музыканты, на хорах, пробуют робко трубы, сияет медь. -- "После "встречи", -- кричит Фирсанов, -- "Дунайские Волны" пустишь, а там скажу!" Потягивая бакенбарду, он оглядывает парад, что-то соображая пальцем. На "княжем месте" на серебре, -- рог изобилия, из которого рушатся конфекты. "Амуровые канделябры" -- по сторонам: золотые амурчики целуются под виноградом, выбросив в воздух ножки. Мы выискиваем по зале -- где он. По стенам, сидят недвижимо гости, положив красные руки на колени или подпершись, самоваром, -- все красноликие, в стесняющем крахмале в тугих сюртуках, в манжетах. Белоногие барышни смирно сидят с мамашами. Официанты несут подносы, звенят бокальчики. Фирсанов кричит в фортку: "как завидишь, -- бенгальский огонь, пунцовый!" Нет его и в малиновой гостиной: старые дамы только, сонно сидят на креслах. Нет его и в ломберной -- угловой, и в малой, где "прохладительное" для дам... нет и в буфетной, с "горячим" и "холодным", где разноцветные стенки из бутылок, в которых плавают язычки огней, где всякие соблазнительные явства: пулярды в перьях, заливные поросята, осыпанные крошкой прозрачнейшего желе, сочные розовые сиги, масляно-золотистые сардины, хрящи белужьи, боченочки с зернистой, семги и балычки, салаты и всякие соленья, -- хрусткая синяя капуста, огурчики -- недоростки в перце, кисленькие гроздочки винограда, смородины красной венчики, "свирепая каена", похожая на кирпичный соус, соляночки, снеточки, румяный картофель пушкинский... -- и здесь даже нет его! Женька шепчет -- "в прохладительный заглянуть, кстати и ананасной хватим?" Толстый прасол сонно глядит на нас, будто хочет спросить, -- "вы это... в котором классе?" Вьется официант с тарелочкой -- "не прикажите-с!" Прасол тычет в бутылку с перехватаем: "а ну, огорчи, любезный", -- английской горькой. Мы вытаскиваем сардинку, и роняем... -- в окнах вдруг полыхает красным, грохают медные тазы над нами, -- играют "встречу": приехали! В дверях гостиной шелковые старухи спутались бахромой, толкаются локтями, сердито шипят -- "успеете, пострелы". Мы проскальзываем у них под локтем. У входа в залу стоят новобрачные на розовом атласе. Фирсанов держит корзиночку, все бросают овсом и хмелем. Мы тоже бросаем, в Феню. Она -- царевна, только ужасно бледная, -- не ягодка уж, а ландышек. Новобрачный -- какой-то неприятный, чернявый, глаза косые, бородка таким скребечком. Фирсанов кричит на хоры -- давай! Официант с баками встряхивает салфеткой, и на молодых сыплятся цветочки. Скорняк всплескивает руками, все расхватывают -- на память. Иван Глебыч шепчет на ушко Фене, и она дает ему розу из букета. Начинают просить другие, но Фирсанов вежливо говорит, что букет теперь целомудренный, а к разъезду... тогда растрепим. Говорят и смеются: правильно! Иван Глебыч как будто недоволен, всё поджимает губы. Он перед молодым, красавец: высокий, волосы так, назад -- как Рославлев у Загоскина. Женька ворчит: "косоглазого выбрала!" Я говорю -- "скорняк это, не пожалел дочери несчастной". Фирсанов просит пожаловать в гостиную, сейчас будут поздравлять шампанским. Мы идем с Феничкой, но какая-то старушенция в "головке", выпятив зуб, скрипит: "нечего вам тут", -- даже скорнячиху оттолкнула, Женька ей нагрубил: "а вы чего щипитесь когтями?" Дамы шепчутся -- шлейф уж больно задирают. Старушенция велит Ивану Глебычу опустить, но он не слышит. Лощенова говорит Аралихе: "убили бобра, днюет и ночует в картах, весь профершпилился". Молодых сажают на золотые кресла, Фирсанов разливает шампанское, все подходят. Мы чокаемся с Феней, она мило кивает нам, но я чувствую, что она несчастна. Говорит нам -- "ах, милые". Вместе с горы катались. С косоглазым не чокались, давка очень. Скорняк спрашивает -- "ндравится тебе, знак-то какой, ученый!" Говорю -- видели тут писателя, только найти не можем. Он не верит: "вы, говорит, это с шампанского", -- смеется. А его нет и нет. Сейчас будет "вечерний стол", куда только нас посадят, не на задний же, с музыкантами? Старшая сестра ухватывает меня: "мамаша зовет... испортил тебя Женька, как уличный мальчишка себя ведешь!". Я убегаю в залу. Почему это уличный мальчишка! Сам Фирсанов подлил в бокальчик, из уважения, сказал -- "скоро жениться будете, без Фирсанова уж не обойдетесь". И Горкин всё говорил: "не корыстный Фирсанов наш, провизия всегда свежая и не в обрез... играть твою свадьбу будем -- его обязательно возьмем". Фирсанов потягивает бакенбарду, оглядывает парад, -- на сто на пятьдесят персон! Поправляет цветы под рогом изобилия, опять оглядывает, -- "еще букетик! на крылья бутылочек добавить!" Играют "Дунайские Волны", вальс. Фирсанов машет, велит: "Черноморов марш" грохайте, кушать когда пойдут, а пока "Невозвратное" валяйте, поспокойней". Скорняк радуется -- "какое же пышное богатство вида!" Для затравки, обносят пирожками, с икрой зернистой. За новобрачными, которые с утра говеют, -- старушенции подают, косоглазого мать, оказывается! Говорят -- коровница, молоком торгует, такая скряга! Схватила, как когтями, три пирожка и зернистой икры черпнула... -- официант даже закосился. Женька шипит: "карга, под шаль пирожок спустила, мешок у ней!" Фирсанов приглашает: "в буфетик для аппетиту... все мужские персоны там". Идем сардинки попробовать, а там и не подойти, такое звяканье: мясники, булочники, мучники... Прасолов голос слышно: "Глебыч... огорчимся?.." Иван Глебыч чокается со всеми, подергивает пенснэ, и очень бледный. Хлобыстов сига гложет, пальцы всё об портьеру обтирает. И Муравлятников, и Баталов... -- все с тарелочками, едят, на окошке буфет устроили, из графинчика наливают. Учитель рисования -- под-шефе, козлиной бородкой дергает, притоптывает всё ножкой. Протодиакон Примагентов в углу засел, все его ублажают: надо ему загрунтоваться, многолетие будет возглашать. Огромный, страшно даже смотреть, как ест. Голосом лампы тушит! Женька просит какого-то: "пропустите, пожалуйста, закусить", а тот ему -- "а в котором классе?" Фирсанов углядел -- сиротами мы стоим -- нам по килечке положили и балычка. Прасол манит Фирсанова: "видал, бычки-то мои, бодаться уж начинают", -- на завитых пареньков из практической академии, запасные шафера которые, -- "женить скоро тебя возьму". Слышим -- "Черномора" тарахают, -- и нет Фирсанова. Валят гуртом, притиснули нас в дверях. Иван Глебыч бежит вприпрыжку, прасол бухает в пол ногой -- та... ра-ра... та... ра-ра.., -- под "Черномора", под барабан турецкий. Отходит шумно "вечерний стол". Уже прочел по записочке Фирсанов -- "за здоровье". За новобрачными -- старушенцию: "за здоровье глубокоуважаемой родительницы..." какой-то... кажется, Епихерии Тарасьевны. Уже поднялся протодиакон, и всё покрывает рыком -- многая... ле...т-та-а-а-а!.. Расхватывают на память "свадебные конфекты". Старушенция так и вцепилась коршуном, цапнула полной горстью. Еще кричат молодым,-- го-рько!.. горь-ка-а!.. Молодые целуются. И вот "По улице мостовой" играют, танцы сейчас начнутся. Иван Глебыч раскатывается, придерживая пенснэ, -- "господа кавалеры... ангажируйте дам!" За ним ковыляет прасол,-- плывет саженками. Фирсанов перехватывает мягко: "в стуколочку-с... отец протодьякон ожидают". В карточной уж трещат колоды. "Невозвратное время"... -- и вот, Иван Глебыч с Феней, -- молодой танцовать не хочет, -- "бычки" за ними, подхватили сестер Араловых; накручивает землемер Лощенову, экзекутор выписывает с Коровкиной, винтит с присядцем -- фалдами подметает -- козлоногий учитель рисования подцепил рыбничиху Головкину -- не обхватишь, сшибает стулья. "Не шей ты мне, матушка, красный сарафан"... -- кавалеры отводят дам в "прохладительное", к аршадам. Молодого утянули в стуколочку, по три рубля заклад. Иван Глебыч -- без флердоранжа: нашли в буфете, Феня ему прикалывает. Он склоняется к ней и шепчет, она его ударяет веером. Обносят сливочным и фисташковым мороженым, несут подносы с мармеладом и пастилой -- старушкам. Говорят -- будут и пирожки с зернистой, протрясутся когда маленько. Старушенция задремала на диване. Женька шепчет: "на кресле мешок забыла, рябчики даже там... наплевал ей, и пепельницу еще... а не щипись!" Козлоногий зельтерской окатил кого-то, кричат -- "платье изгадили!" Гремит -- "ах, и сашки-канашки мои..." Иван Глебыч выносится на середину залы, мундир расстегнут... -- "гран-ро-он!.. ле-кавалье, ф-фет-ляшен!.." Говорят -- "шафер-то уж нагрелся". Козлоногий вырезывает вприсядку -- "сени новые -- кленовые -- решетчатые!" Скорняк всплескивает -- ух-ты-ы!.. Врываются вереницей из гостиной: Иван Глебыч, головой вниз, вытягивает Феню, за Феней, -- вот разорвут ее, -- головастый "бычок" с толстухой... "Тарелки" секут на хорах -- "ах, вы, сени мои, сени..." -- "бычки" скорняка подшибли, у каждого по две дамы, вниз головой несутся, -- бодаются... -- "ле-каввалье-э-... шерше-во-да-амм..!" Около козлоногого гогочут, -- какие-то рожи строит -- нашептывает: -- "ах, вы, сени мои, сени... так приятель мой поет... и своей мордашке Фене..." -- за хохотом не слышно. -- "Вьюшки-и!!.." Музыканты полы ломают, бухает барабан -- "вери-вьюшки-вьюшки-вьюшки..." -- стучат по паркету каблуками, -- "на барышне башмачки... сафьяновые!.." Полугариха -- сваха, в шали, ерзает на ноге -- "ах и что ты, что ты, я сама четвертой роты..." Бежим за другими в "прохладительный", допиваем аршады-лимонады, официант даже удивляется -- "и как вас только не разорвет!" Феничка раскраснелась, откинулась на спинку, веером на себя, смеется... Иван Глебыч, зеленый, волосы на лбу слиплись, глаза рыбьи какие-то, галстух мотается, пенснэ упало, -- за руку всё ее, чего-то шепчет, качается. Дамы шушукаются -- "страмота какая лезет, прямо, при публике... чего ж молодому-то скажут?" Екзекутор посмеивается: "клещами не оторвешь, сотенки скорняковы продувает, -- в любви везет... протодьякон всем там намноголетил". Иван Глебыч совсем склоняется, а Феня веером его всё, хохочет... -- с шампанского, говорят, от непривычки. Аралиха так и ахает -- "до безобразия дойтить может!" Иван Глебыч дергает Феню за руку и кричит: "уйдем от них!.. туда... где зреют апе... льсины... и л-ли... моны!"... Феня старается вырвать руку, прижалась к столу, а он всё -- тянет. Козлоногий топает на него -- "вы пьяны!.. извольте оставить молодую... особу!" Иван Глебыч не отпускает Феню, качается, вскидывает пенснэ... -- "к чорту... пьяней меня..." Кричат -- "не выражайтесь при дамах!.. позовите же молодого... безобразие!.." Фирсанов упрашивает -- "прошу вас, бала не страмите... вас ждут в буфете..." Иван Глебыч выхватывает шпагу... -- "прочь, хамы!.." Молодой схватывает сзади, Фирсанов вырывает шпагу и отдает косоглазому. Косоглазый кричит официантам -- "убрать пьяного нахала!" Феня... глаза такие, будто чего-то увидала, вся бледная, руками отстраняет... кричит -- "да что же это?!" -- ее подхватывают. Официанты тащат Ивана Глебыча. Он кричит -- "хамы... мою шпагу!.. погубили жизнь!.." Чтобы не слышно было, музыканты играют "Сени". Косоглазый размахивает шпагой... и -- в форточку! -- "Вот его место, на мостовой!" Мы проскальзываем на лестницу, сбегаем и смотрим кверху. Ивана Глебыча волокут с площадки, торчит манишка, пенснэ разбили. Он вырывается и вопит -- "молодую жизнь... хамы... на дуэль... темное царство!.." Косоглазый вверху кричит: "дайте ему, скотине!" Мне жалко Ивана Глебыча... И вот я слышу -- будто знакомый голос, баском таким: "веселенькая свадьба!" Возле зеленой двери -- он, писатель! В сером пиджаке, в пенснэ, с грустно-усмешливой улыбкой. Кто-то еще за ним. Женька меня толкает -- там он... смотри..." -- но дверь закрылась. После, мы прочитали, на карточке: "Антон Павлович Чехов, врач". Он жил внизу, под вывеской -- "для свадеб и балов". Он видел! Может быть, и нас он видел. Многое он видел. Думал ли я тогда, что многое и я увижу -- "веселенького", -- свадеб, похорон, всего. Думал ли я тогда, что многое узнаю, в душу свою приму, как все, обременяющее душу, -- для чего?.. Сентябрь, 1934 г. Алемон.

Страница 25 из 57

Иван Шмелев

За карасями

Это были встречи веселые, в духе рассказов Антоши Чехонте. Чехов был тогда еще А. Чехонте, а я - маленьким гимназистом. Было это в Москве, в Замоскворечье.

В тот год мы не ездили на дачу, и я с Пиуновским Женькой - упокой, господи, его душу: пал на Карпатах, сдерживая со своим батальоном напор австрийской дивизии, за что награжден посмертно св. Георгием, - днями пропадал в Нескучном. Мы строили вигвамы и вели жизнь индейцев. Досыта навострившись на индейцах, мы перешли на эскимосов и занялись рыболовством в Мещанском саду, в прудах. Так назывался сад при Мещанском училище, на Калужской. Еще не чищенные тогда пруды славились своими карасями. Ловить посторонним было запрещено, но Веревкин Сашка, сын училищного инспектора, был наш приятель, и мы считали пруды своими. В то лето карась шел, как говорится, дуром: может быть, чуял, что пруды скоро спустят и все равно погибать, так лучше уж погибать почетно. Женька так разъярился, что оттащил к букинисту латинский словарь и купил «дикобразово перо» - особенный поплавок, на карасей. Чуть заря - мы уже на прудах, в заводинке, густо заросшей «гречкой», где тянулась проточина - только-только закинуть удочку. Женька сделал богатую прикормку - из горелых корок, каши и конопли, «дикобразово перо» делало чудеса, и мы не могли пожаловаться. Добычу мы сушили и толкли питательный порошок, или - по-индейски - пеммикан, как делают это эскимосы.

Было начало июня. Помню, идем на зорьке еще безлюдным садом. В верхушках берез светится жидким золотцем, кричат грачата, щебечут чижики по кустам, и слышно уже пруды: тянет теплом и тиной, и видно между березами в розоватом туманце воду. Только рыболовы знают, что творится в душе, когда подходишь на зорьке к заводинке, видишь смутные камыши, слышишь сонные всплески рыбы, и расходящийся круг воды холодком заливает сердце.

А, черррт!… - шипит, толкая меня, Женька. - Сидит какой-то… соломенная шляпа!…

Смотрим из-за берез: сидит - покуривает, удочки на рогульках по обе стороны. Женька шипит: «Пощупаем, не браконьер ли?» Но тут незнакомец поднимается, высокий, голенастый, и - раз! - тащит гррмадного карасищу, нашего, черноспинного, чешуя в гривенник, и приговаривает баском таким: «Иди, голубчик, не упирайся», - спокойно так, мастера сразу видно. И кому-то кричит налево: «Видали, каков лапоток?» А это сбоку, под ветлами, Кривоносый ловит, воспитатель училищный. А незнакомец на кукан карася сажает, прутик в рот карасю просунул, бечевочку - под жабры, а на кукане штуки четыре, чисто подлещики, с нашей прикормки-то… Видим, место все неудобное, ветлы, нельзя закинуть. И Кривоносый тащит - красноперого, золотого, бочка оранжевые, чуть с чернью. А карасище идет, как доска, не трепыхнется. Голенастый, в чесучовом пиджаке, в ладоши даже захлопал: «Не ожидал, какое тут у вас рыбье эльдорадо! Буду теперь захаживать». Смотрим, и на другой удочке тюкает, повело… Женька шипит: «Надо какие-нибудь меры… Самозванцы!» А незнакомец выволок золотого карасищу, обеими руками держит и удивляется: «Не карась-золотая медаль!» Сердце у нас упало. А Кривоносый орет: «А у меня серебряная, Антон Палыч!…» А незнакомец опять золотого тащит - и плюнул с досады в воду: плюхнулся карасище, как калоша. Ну, слава тебе, господи!

Подошли поближе - уж невтерпеж, - Женька рычит: «А, плевать, рядом сейчас закину». Смотрим, чуть-чуть поплавок ветерком будто повело, даже на тюкнуло. Знаем, особенное что-то. И тот сразу насторожился, удочку чуть подал - мастера сразу видно. Чуть подсек - так там и заходило. И такая тишь стала, словно все померли. А оно в заросли повело. Тот кричит: «Не уйдешь, голуба… знаю твои повадки, фунтика на два линь!…» А линей отродясь тут не было. Стал выводить - невиданный карасище, мохом совсем зарос, золотце чуть проблескивает. А тот в воду ступил, схватил под жабры и выкинул - тукнуло, как кирпич. Кинулись мы глядеть, и Кривоносый тут же. Голенастый вывел из толстой губы крючок - «колечко» у карасины в копейку было - гар- монья словно! - что-то на нас прищурился и говорит Кривоносому, прыщавому, с усмешкой: «Меща-ане караси у вас, сразу видно!» А Кривоносый спрашивает почтительно: «Это в каком же смысле… в Мещанском пруду-с?» А тот смеется, приятно так: «Благородный карась любит ловиться в мае, когда черемуха… А эти, видно, Аксакова не читали». Приятным таким басом. Совсем молодой, усики только, лицо простое, словно у нашего Макарки из Крымских бань. «А вы, братцы, Аксакова читали? - нам-то. - Что же вы не зажариваете?…» Женька напыжился, подбородок втянул и басом, важно: «Зажарим, когда поймаем». А тот вовсе и не обиделся. «Молодец, - говорит, - за словом в карман не лезет». А Женька ему опять: «Молодец в лавке, при прилавке!» - и пошел направо, на меня шипит: «Девчонка несчастная, а еще «Соколиное перо», черт… сказал бы ему, наше место, прикормку бросили!» Стали на место, разматываем. Ветлы нависли сажени на две от берега, чуть прогалец, поплавку упасть только-только.

Размахнулся Женька - «дикобразово перо» в самом конце и зацепилось, мотается, а мотыль-наживка над самой водой болтается. А там опять карасищу тащут! Женька звонил-звонил - никак отцепить не может, плещет ветками по воде, так волны и побежали. «Плевать, всех карасей распугаю, не дам ловить!» А «дикобразово перо» пуще еще запуталось. Незнакомец нам и кричит: «Ну, чего вы там без толку звоните! Ступайте ко мне, закидывайте, места хватит!» А Женька расстроился, кричит грубо: «Заняли наше место, с нашей прикормки и пользуетесь!» И все звонит. А незнакомец вежливо так: «Что же вы не сказали? У нас, рыболовов, правила чести строго соблюдаются… прошу вас, идите на ваше место… право, я не хотел вам портить!» А Кривоносый кричит: «Чего с ними церемониться! Мало их пороли, грубиянов… На чужой пруд пришли - безобразничают еще. По какому вы праву здесь?» А Женька ему свое: «По веревкинскому, по такому!» Кривоносый и прикусил язык.

А клевать перестало, будто отрезало: распугал Женька карасей. Похлестали они впустую, незнакомец и подошел к нам. Поглядел на нашу беду и говорит: «Не снять. У меня запасная есть, идите на ваше место», - и дает Женьке леску с длинным пером, на желобок намотано, у Перешивкина продается, на Моховой. «Всегда у нас, рыболовов, когда случится такое… - потрепал Женьку по синей его рубахе, по «индейской». - Уж не сердитесь…» Женька сразу и отошел. «Мы, - говорит, - не из жадности, а нам для пеммикана надо». «А-а, - говорит тот, - для пеммикана… Будете сушить?» - «Сушить, а потом истолкем в муку… так всегда делают индейцы и американские эскимосы… и будет пеммикан». «Да, - говорит, - понимаю ваше положение. Вот что. Мне в Кусково надо, карасей мне куда же… возьмите для пеммикана». Вынул портсигар и угощает: «Не выкурят ли мои краснокожие братья со мной трубку мира?» Мы курили только «тере-тере», похожие на березовые листья, но все-таки взяли папироску. Сели все трое и покурили молча, как всегда делают индейцы. Незнакомец ласково поглядел на нас и сказал горлом, как говорят индейцы: «Отныне мир!» - и протянул нам руку. Мы пожали в волнении. И продолжал: «Отныне моя леска - твоя леска, твоя прикормка - моя прикормка, мои караси - твои караси!» - и весело засмеялся. И мы засмеялись, и все закружилось от волнения.

Потом мы стали ловить на «нашем» месте, но клевала все мелочь, «пятачишки», как называл ее наш «бледнолицый брат». Он узнал про «дикобразово перо» и даже про латинский словарь, пошел и попробовал отцепить. Но ничего не вышло. Все говорил: «Как жаль, такое чудесное «дикобразово перо» погибло!» «Нет, оно не погибнет!» - воскликнул Женька, снял сапоги и бросился в брюках и в синей своей рубахе в воду. Он плыл с перочинным ножом в зубах, как всегда делают индейцы и эскимосы, ловко отхватил ветку и поплыл к берегу с «дикобразовым пером» в зубах. «Вот! - крикнул он приятному незнакомцу, отныне брату. - Задача решена, линия проведена, и треугольник построен!» Это была его поговорка, когда удавалось дело. «Мы будем отныне ловить вместе, заводь будет расчищена!» Брат бледнолицый вынул тут записную книжку и записал что-то карандашиком. Потом осмотрел «дикобразово перо» и сказал, что заведет и себе такое. Женька, постукивая от холода зубами, сказал взволнованно: «Отныне «дикобразово перо» - ваше, оно принесет вам счастье!» Незнакомец взял «дикобразово перо», прижал к жилету, сказал по- индейски: «Попо-кате-петль (что означает «Великое сердце»)!» - и положил в боковой карман, где сердце. Потом протянул нам руку и удалился. Мы долго смотрели ему вслед,

Про-стяга! - взволнованно произнес Женька высшую похвалу: он не бросал слова на ветер, а запирал их «забором зубов», как поступают одни благородные индейцы.

Мимо нас прошел Кривоносый и крикнул, тряся пальцем:

Отвратительно себя ведете, а еще гимназисты! Доведу до сведения господина инспектора, как вы грубили уважаемому человеку, больше вашей ноги здесь не будет, попомните мое слово.

Женька крикнул ему вдогонку: «Мало вас драли, грру-бия- нов, - сплюнул и прошипел: - Бледнолицая с-соба-ка!…»

Припекало. От Женьки шел пар, словно его сварили и сейчас будут пировать враги. Пришел Сашка Веревкин и рассказал, что незнакомец - брат надзирателя Чехова, всю ночь играл в винт у надзирателей а потом пошел ловить карасей, что он пишет в «Будильнике» про смешное - здорово может прохватить! - а подписывается для смеха Антоша Чехонте. А Кривоносого выгонят, только пожаловаться папаше, записано в кондуите про него: «Был на дежурстве не в порядке, предупреждение». Женька сказал: «Черт с ним, не стоит». Он лежал на спине, мечтал; нежное что-то было в суровом его лице.

Случилось такое необычное в бедной и неуютной жизни, которую мы пытались наполнить как-то… нашим воображением. Много мы не понимали, но сердце нам что-то говорило. Не понимали, что наш «бледнолицый брат» был поистине нашим братом в бедной и неуютной жизни и старался ее наполнить. Я теперь вспоминаю из его рассказов «Монтигомо Ястребиный Коготь»… Так, кажется?

(№ 21, 1964)

Июль, 1934 г. Алемон

Кирсанова Елена Николаевна

МКОУ Верхнебезымяновская СШ

Методическая разработка урока по творчеству И.С. Шмелёва

в 5 классе

Иван Сергеевич Шмелев «Как я встречался с Чеховым. За карасями».

Иван Сергеевич Шмелев «Как я встречался с Чеховым. За карасями»

Тема урока: Основная идея в рассказе Ивана Сергеевича Шмелева «Как я встречался с Чеховым. За карасями»

Цели для учителя: - познакомить учеников с деталями биографии и творчества И.С. Шмелева;

Показать, как создается Шмелевым образ Чехова;

Совершенствовать умение характеризовать героя, его поступки.

Цели для учащихся:

знать :- некоторые факты биографии и творчества И.С.Шмелева;

Историю создания рассказа;

Основной замысел рассказа;

Средства создания образа главного героя.

уметь : - определять основную идею рассказа;

Находить художественные средства в тексте для создания

образа главного героя;

основной идее рассказа.

Тип урока: диалогический.

Планируемые результаты:

предметные: ввести в творческую лабораторию русского писателя И.С.Шмелева, организовать работу по восприятию рассказа, создать условия для развития читательского интереса обучающихся;

личностные УУД: совершенствование духовно-нравственных качеств личности, использование для решения познавательных задач различных источников информации;

регулятивные УУД: целеполагание, планирование, рефлексия, саморегуляция;

познавательные УУД: поиск и выделение необходимой информации, осознанное и произвольное построение речевого высказывания в устной форме, смысловое чтение, извлечение необходимой информации из текста, анализ, умение доказывать;

коммуникативные УУД: планирование учебного сотрудничества с учителем, сверстниками, умение с достаточной полнотой выражать мысли в соответствии с задачами и условиями коммуникации.

Средства обучения: компьютер, проектор, учебник.

Ход урока:

Сегодня на уроке мы проанализируем рассказ И.С.Шмелева, который вы прочитали дома.

Кому-то из вас показалось, что в нем много говорится о рыбалке, о самих героях (мальчиках-гимназистах), их ощущениях и очень мало о Чехове. Ведь фамилия Чехова встретилась в тексте всего лишь дважды: в самом начале и в конце. Будьте особо внимательны, потому что говорить мы будем о Чехове, о том, каким его увидел автор.

Когда происходит действие рассказа?

Год рождения Шмелёва – 1873. (1873+12=1885). В 1885 году.

В 1884 г. Чехов окончил медицинский факультет Московского университета, занимался врачебной деятельностью и печатал в сатирическом журнале «Будильник» смешные рассказы, подписывая их литературным псевдонимом Антоша Чехонте. В рассказе Чехову 25 лет).

Где происходит действие?

(В Москве, Замоскворечье, Мещанском саду при Мещанском училище).

Что мы узнаем о героях рассказа?

(Автор с другом Женькой целыми днями пропадали в Нескучном саду, строили вигвамы (вигвам у индейцев Северной Америки - это хижина из ветвей, кожи, коры) и вели жизнь индейцев. Затем мальчики стали «эскимосами» и рыбачили на прудах в Мещанском саду).

Что можно сказать о детях, зная об их играх и занятиях?

(Мальчики прочитали много приключенческих книг об индейцах. У них богатое воображение, они большие выдумщики. В играх они находили то, чего им не хватало в жизни).

Почему в начале рассказа говорится о гибели Женьки?

(Рассказ - не только воспоминания о встрече с Чеховым. Он посвящён памяти погибшего на войне друга).

Почему дети считали пруды своими?

(Сашка Веревкин, сын училищного инспектора, был приятелем мальчишек).

У хорошего писателя не бывает случайных слов. Давайте подумаем, какие слова из экспозиции сыграют важную роль в развитии действия? (какие слова привлекли ваше внимание?)

Дикобразово перо - что это такое?

Особенный поплавок на карасей. (Как он попал к Женьке?) Женька приобрёл его, оттащив к букинисту латинский словарь.

Букинист - торговец подержанными и старинными книгами.

Прикормка - богатая, из горелых корок, каши, конопли.

Пеммикан – толченый порошок из сушеной рыбы.

Прочитаем описание природы на пути детей к прудам. Важно оно в развитии действия?

Конечно! «Только рыболовы знают, что творится в душе, когда подходишь на зорьке к заводинке».

Ребята чувствуют красоту природы, у них радостное настроение, ждут удачную рыбалку.

С какого момента начинает развиваться действие рассказа?

(Богатое место занято незнакомцем в соломенной шляпе)

Как описаны пойманные незнакомцем и воспитателем училища Кривоносовым караси? Найдите в тексте и прочитайте.

(«тащит громадного карасищу, нашего, черноспинного, чешуя в гривенник»; «Кривоносый тащит - краснопёрого, золотого, бочки оранжевые, чуть с чернью»).

Мы прямо-таки увидели этих карасей.

Иван Сергеевич Шмелёв - удивительный рассказчик. Мы ощущаем, видим, слышим, даже будто прикасаемся ко многим вещам, о которых идёт речь. Достигает этого художник, благодаря своему индивидуальному языку – сочному, яркому, красочному, точному, богатому.

Ребята, а как вы понимаете слова, сказанные незнакомцем : «Да у вас тут целое рыбье Эльдорадо?»

Это место, где вдоволь рыбы. В переносном смысле слово Эльдорадо означает «Сказочный уголок».

Это слово – испанское. В переводе означает «золочёный». Так называли страну золота и драгоценных камней, будто бы существующую в Америке. Легенда об Эльдорадо долгое время ходила среди завоевателей Америки. Искатели золота много раз пытались разыскать эту на самом деле не существующую страну.

Как вы думаете, для чего так подробно и красочно автор описывает пойманных карасей?

(Дети испытывают зависть, обиду, отчаянье, досаду, видя, каких карасей ловят «самозванцы»).

А теперь определим самый напряженный момент в развитии действия (кульминацию рассказа).

(«Дикобразово перо» Женьки зацепилось, он начал дёргать за леску и звонить – всех карасей распугал. «Заняли наше место с нашей прикормки и пользуетесь», - злобно бросает он незнакомцу).

Что вы почувствовали в этом крике?

(Отчаянье и раздражение).

Сравните отношение Чехова и Кривоносого к детям.

(Когда Чехова обвиняют в незаконном захвате чужого места, он отвечает вежливо: «Что же вы не сказали? У нас, рыболовов, правила чести строго соблюдаются…прошу вас, идите на ваше место, право, я не хотел вам портить»). Он с уважением относится к детям.

А какова реакция Кривоносого?

(Злобно, грубо: «Чего с ними церемониться? Мало их пороли, грубиянов») . Старается обидеть ребят.

Как Чехов сумел расположить к себе детей, снять раздражение Женьки?

(Он извинился, стремился исправить свою невольную ошибку. Чехов отдал Женьке свою запасную леску, потрепал по синей его рубахе (дружеский жест). «Уж не сердись») .

Чехов понял серьёзность и важность детских увлечений. (Женька уже отошёл, пытался оправдаться, объяснить свою горячность: «Мы, говорит, не из жадности, а нам для пеммикана надо»)

Чехов отдал детям всех карасей, предложил «краснокожим братьям» выкурить трубку мира, сказал по - индейски: «Отныне мир », протянул руку. «Отныне моя леска - твоя леска, твоя прикормка – моя прикормка, мои караси – твои караси!», и все засмеялись.

Какой же поступок совершил вспыльчивый, ершистый Женька, покорённый обаянием и дружелюбием «бледнолицего брата»?

(Когда незнакомец произнес: «Как жаль, такое чудесное «дикобразово перо» погибнет»,- Женька с возгласом «Нет, не погибнет» бросился в брюках и в рубашке воду).

Женька подарил чудесный поплавок «бледнолицему брату», и тот оценил этот дар - прижал к жилету и положил перо в боковой карман, где сердце.

Где, по вашему мнению, развязка действия?

(От Саши Веревкина дети узнали, что незнакомец – Чехов, пишет смешные рассказы в «Будильнике».)

Почему Женька отказался жаловаться на Кривоносого?

(Он находился под впечатлением встречи с добрым, умным, вежливым, дружелюбным человеком. Эта встреча по-доброму на него повлияла: «Он лежал на спине и мечтал; нежное что-то было в его суровом лице».

Прочитаем финал рассказа.

Какая основная мысль выражена в нем?

«Случилось такое необычное в бедной и неуютной жизни, которую мы пытались наполнить как-то нашим воображением. Много мы не понимали, но сердце нам что-то говорило. Не понимали, что наш «бледнолицый брат» был поистине нашим братом в бедной и неуютной жизни и старался её наполнить».

Что же необычного случилось в жизни детей?

(Взрослый человек сумел понять их, отнестись к ним с уважением;

произошла яркая встреча, оставившая след в душах ребят; они стали лучше, добрее, другими).

Как вы понимаете слова «бедная жизнь»?

(Бедная жизнь - жизнь без интересных событий, скучная, обыденная. Здесь слово употребляется в переносном значении.)

Теперь обратимся к личности Чехова.

Чтобы наиболее полно ответить на вопрос о том, каким мы увидели Чехова в рассказе И.С. Шмелёва, давайте выпишем нужные нам детали из текста. То, что выделяет его из окружающего мира, чем он не похож на других: элементы портрета, речь, поведение.

(Портрет (внешний вид, лицо): соломенная шляпа, высокий, голенастый, совсем молодой, усики, лицо простое.

Простота, скромность.

Речь: приговаривает баском, сказал,как индейцы, про Аксакова: «рыбье Эльдорадо». Свидетельствует об образованности, начитанности, чувстве юмора.

Поведение: приятно смеётся, в ладоши захлопал, удивляется, не обиделся, вежливо спрашивает, потрепал по спине, протянул руку, ласково поглядел - вежливость, доброжелательность, умение расположить к себе, необидчивость, обаятельность).

Вывод - обобщение. – Каким же мы увидели Чехова?

За очень короткое время встречи с незнакомцем ребята из врагов незаметно для себя стали « братьями».

Удивительный дар Чехова - обаяние!

Вот такой Чехов у Шмелёва: весёлый, обаятельный, скромный.

Как мы можем сказать о человеке, который обладает такими качествами?

(Он – личность!)

Когда вы станете старше и прочитаете произведения самого А.П. Чехова, то узнаете много нового об этом писателе.

Вас, ребята, ждут интересные встречи с этим писателем и человеком.

Домашнее задание:

1) составить рассказ на тему: «Каким я увидел Чехова в рассказе Шмелёва», с обязательным выводом «Кого я считаю личностью»

2) выписать в тетрадь понравившиеся слова и выражения, примеры, свидетельствующие о необычности и богатстве языка Шмелёва.

Главная » Компоненты » Шмелев за карасями читать краткое содержание. "За карасями" И.С